Если спросить у фронтовиков полка “Азов”, нужны ли женщины на войне, то большинство бойцов ответит отрицательно. Кто-то сразу категорично рубанет: “Нет!” Кто-то молча однозначно даст это понять выражением лица или кивком головы. Позиция матерых мужиков ясна: война – удел сильных, слабому полу с детками и дома есть что делать, их нужно защищать. Но как только уточняешь, что речь идет про Лену Гайку, тон разговора немедленно меняется. Глаза теплеют, на лицах появляется улыбка и, куда деться, “азовцы” признают, что без их Гаечки жизнь полка представить уже невозможно.
В редакционном кабинете у меня есть талисман – флаг полка “Азов” с автографами-пожеланиями его бойцов. Одна из надписей такая: “Азовца” танком не раздавить! Жук.” Лена выводит маркером рядом: “Подтверждаю! Гайка.” и расписывается. Побратима Жука, в автомобиле, во время боя, действительно переехал вражеский танк. Сейчас воин жив-здоров, жаждет хоть завтра снова в окоп. Лена помнит, как Жука возвращали к жизни, ставили на ноги. Она знает их всех. Их травмы, ранения, титановые пластины в голове, протезы, лекарства, постфронтовую обыденность. Она знает, как привозить к родителям их погибших сыновей. Лена в “Азове” с момента его рождения и по сейчас…
Что тут скажешь? Когда здороваешься с этой Женщиной, хочеться не пожать, а поцеловать ей руку и молча поклониться…
– Елена, откуда взялся Ваш позывной?
– Он появился в 2014 году летом на Казацком. (Отель «Казацкий», Киев – ред.) Я там занималась всем подряд, что-то ремонтировала. Тогда людей было мало, и не было разграничений по обязанностям, каждый делал то, что мог и успевал. У меня такой характер, что хваталась за все. У меня был автомобиль, я привозила и продукты, и вещи, собирала аптечки, сортировала еду, договаривалась, искала форму, занималась документацией – у меня юридическое образование. Первым меня назвал Гайкой человек с позывным «Шухевич», он тогда занимался кадрами. Сейчас он, по-моему, служит в полиции в Киевской области.
– Кем Вы были до войны?
– Юристом, директором нескольких охранных фирм в Киеве.
– А как Вы вообще попали на войну, в полк «Азов»? С Андреем Билецким где познакомились?
– С Андреем Билецким – на Казацком, когда уже сформировали батальон. У меня было много друзей, которые тогда подтягивались в «Азов». Я всегда находилась в среде националистов, футбольных фанатов, мы все косвенно друг с другом знакомы. Сдружились с ребятами, с которыми познакомились в первые дни после Майдана, решили продолжить начатое. Вступили сначала в «Правый сектор». Многие ребята, которые были в «Азове», раньше были в «Правом секторе» и мы решили тоже присоединила к друзьям из «Патриота Украины.» В «Патриоте Украины» все четко – субординация, порядок. Это очень важно. Когда идет война, невозможно быть каким-то неформальным объединением молодежи. Это уже серьезные вещи, ведь речь идет о жизни людей.
– Как отреагировали Ваши родственники, когда Вы сказали, что уходите на войну?
– Я взрослый человек, давно уже живу своей жизнью, мне 38 лет, ребенку – 17. Для моих родных это не было чем-то удивительным – у меня такой характер, что войну я бы точно не пропустила (смеется).
– Как Вы влились в команду азовцев?
– Мы просто приезжали, помогали, обеспечивали тыл, и в команду я влилась как-то автоматически – спустя пару недель мне предложили там остаться. Мой телефон уже тогда висел на сайте, у нас была группа в контакте. Звонили с любыми предложениями: предлагали помощь, люди искали своих родственников, близких. Потом пошли первые раненые, и нужно было организовывать эвакуацию. Изначально эвакуацией раненых занималась Корчинская Оксана Анатольевна, но потом подразделения начали расти, один человек физически уже не справлялся. И мне предложили заниматься ранеными. Шел организационный процесс формирования боевого подразделения, и в службе тыла обязанности вроде как сами «прилипали» к человеку, а не распределялись кем-то специально. В принципе, и в боевых подразделениях, можно сказать, все происходило природным эволюционным способом: командиры, например, выбирались на авторитете. Вместе с ранеными я занималась и погибшими, сообщала родственникам. И мы хотели оградить родственников от этой тяжелой ноши – организации похорон. На тот момент государство не обеспечивало такой помощи – еще не было сформировано специальной вертикали. В основном, волонтеры вывозили «груз 200». Даже первую медицинскую помощь оказывали врачи-добровольцы, а порой люди, которые не имели никакого медицинского образования, может, только курсы первой помощи. Самого государства на тот момент не было, и его функции выполняли простые граждане. Что, в принципе, нормально – так и формируется на самом деле государство.
– А что для Вас значит полк «Азов»?
– Это моя семья, я уже не представляю себе жизни без «Азова». Я не могу вернуться в мирную жизнь, общаться с людьми, которые никакого отношения не имеют к войне – я не знаю о чем мне с ними разговаривать, мне тяжело и некомфортно.
– А какой день на этой войне Вам запомнился больше всего?
– Одни из самых тяжелых – дни широкинской операции, когда мне звонили родственники погибших. Если честно – я даже не помню чисел, потому что не спала тогда вообще. Конечно, это не сравнить с тем, что там творилось с ребятами, они не спали, наверное, неделю. Просто выключались на несколько часов и включались. Это было первое масштабное военное мероприятие с большими потерями. Это не сравнится с Дебальцево, с Иловайском, когда было несколько сотен погибших. Но они же были все в разных подразделениях. А в Широкино именно наше подразделение понесло большие потери – только раненых было человек 80. Мы неделю находились в огромном напряжении. Надо было сообщить родственникам о гибели близкого человека, поддерживать с ними контакт, чтобы организовать похороны, нужно было все оплатить, договориться на кладбище, а они все находятся в разных городах, в разных регионах страны. Хорошо, что на базе «Патриота Украины» были штабы в регионах. Люди, которые были в этой организации, не все пошли воевать, кто-то остался обеспечивать тыл. Бойцы, родственники бойцов, футбольные фанаты помогали, и мы таким образом смогли организовать достойные похороны. И в то же время параллельно велась работа с ранеными. Изначально они поступают в мариупольскую больницу скорой помощи, потому оттуда их эвакуируют в больницу Мечникова. Больница была переполнена, ребята лежали в коридорах, им нужны были операции. Любая больница на сто процентов не обеспечена лекарствами. И все происходило так, что это трудно объяснить – ты вроде как находишься в общем информационном поле, когда тебе звонят люди и предлагают помощь, которая тебе необходима прямо в этот момент! Или через три- четыре человека ты находишь необходимого врача, чтобы он проконсультировал, какой применить препарат. Волонтеры не имеют медицинского образования, но они помогали врачам сориентироваться. Я знаю, что врачи в Мечникова оперировали первые пулевые ранения с учебником в операционной. При этом им помогали волонтеры, которые созванивались с какими-то зарубежными специалистами. Но самым тяжелым днем был первый штурм Широкино, когда погибли первые ребята. Когда эти даты сейчас подходят, меня и мою коллегу начинает просто трусить. Это как флешбэк, который возвращает тебя в то время. Все раненые во время широкинской операции, которые были доставлены в Мечникова, остались в живых, даже тяжелые.
– А на поле боя Вы не были?
– Непосредственно на поле боя я не находилась, там были только мужчины, медики в подразделениях. Но помощь ведь еще нужна была в больницах, там не хватало людей. Помощь в организации эвакуации, покупке и доставке лекарств – это как медицинский менеджмент. У нас в принципе нет такой специальности, а тут она нужна. Особенно остро ощущается дефицит государственной медицинской помощи, опеки бойца. Украина как независимое государство с такой войной столкнулось в первый раз, и те функционеры, которые на тот момент были в Национальной гвардии, в полиции, в Вооруженных силах, вообще не понимали как себя вести и, похоже, были не особо мотивированы. Я не видела служащих-медиков Национально гвардии или даже ВС, которые бы прибегали в реанимацию, сидели рядом с бойцом, приходили бы к оперирующему врачу и спрашивали, чего не хватает, предлагали помощь. Это должен был кто-то делать. И еще у нас нет реабилитации как таковой в принципе. Любого человека прооперировали, он полежал, попил антибиотики, и его выписывают. И он идет домой. Есть у нас санатории, где ты лежишь и просто отдыхаешь, а реабилитационных центров нет. А ведь если прооперировали колено – его нужно разрабатывать, если ранение в голову – по-любому задеты какие-то центры, где что-то нарушается, тоже необходим восстанавливающий курс.
А Нацгвардия – это вообще уникальная структура, они бойцами не занимаются в принципе. Я в прошлом году решила «проэкспериментировать». У нас весной было трое погибших, попросила чтобы они оплатили гроб. За десять дней они даже не смогли сделать и отправить по факсу в ритуальную службу письмо о том, что они гарантируют оплату! Это настолько импотентный орган! Мы хороним бойцов за волонтерские деньги. Государство выдает провиант, но мы его дополняем, потому что то, что они дают, есть невозможно или нужно это все хорошо перебрать. Выделяют только неплохие пайки, которые ребята берут на передок. У нас есть три базы – санатории в Урзуфе и Юрьевке и заброшенная школа в Мариуполе, которую мы восстановили. Но это только заслуга Андрея.
– А что можете сказать о форме, которая поступает бойцам?
– Та, что дает государство – это позор! Во-первых, она некачественная – ни одежда, ни обувь. В ней невозможно ходить ни зимой, ни летом – никогда! Спасибо, что дали нам хотя бы оружие.
– Если бы Вы оказались с глазу на глаз с экс-главнокомандующим Порошенко, что бы Вы ему сказали?
– Какой бы вопрос ему не задали, он все равно выкрутится. Не вижу смысла с ним общаться. Если бы я заранее знала об этой встрече, я бы взяла медицинский автомобиль, который он прислал военным на передок для эвакуации раненых и прокатила бы его на нем по бездорожью.
– Доехали бы?
– Нет, конечно. Желательно еще, чтобы было градусов 20 мороза, и чтобы поездочка была довольно длительная. В «Азове» таких машин не было, мы бы их просто не взяли. Но я эту машину видела на полигоне в Урзуфе, разговаривала с ВСУшниками, которые на ней ездят. В принципе, можно было и не разговаривать – все и так видно. Я 15 лет езжу на машинах, такого дерьма в своей жизни не видела. Пустая холодная будка, в которой даже невозможно закрепить носилки, не говоря уже о капельницах. Это как же надо ненавидеть собственный народ, своих бойцов, которые прикрывают твой же зад, чтобы за такие огромные деньги дать военным такие медицинские автомобили!
– Горячая стадия войны прошла, как сейчас реагируют люди, когда к ним обращаются с просьбой о помощи?
– Они стараются просто не замечать ее. Есть, конечно же, люди, которые до сих пор помогают, но их мало. Мы сейчас пытаемся больше пользоваться государственными средствами, но это получается очень плохо.
– А в какой момент вообще государство стало выделять деньги?
– Где-то к 2016 году мы потихонечку это почувствовали. Но они выделяют деньги так, что их невозможно получить. На начальном этапе, когда бойцы попадают в аэромобильный госпиталь (самый ближайший к полю боя), – там они обеспечены всем. Все мобильные госпитали принадлежат Вооруженным силам Украины. Там есть и лекарства, и прекрасные руки хирургов. У них сейчас такой опыт, которого нет ни у кого в мире. Специфика боевых действий в Украине особенная. У нас нет такого серьезного оборудования, как в США. У нас сейчас очень хорошая практика спасения бойцов с пулевыми ранениями в голову. В Мечникова хирурги сейчас делают невозможное. Нам повезло, что такая больница находится близко к линии боевых действий. Но в больнице нет денежного фонда, чтобы экстренно закупить что-то из лечебных средств. А иногда срочно необходимы дорогостоящие средства. Могу сказать, что ни в одном подразделении нет такой организации, как у нас: у нас в Мечникова постоянно дежурит «ангел хранитель», которая обеспечивает контроль над ситуацией.
– А Вы не сталкивались с такой ситуацией, что и среди врачей есть рвачи?
– Они есть везде. Мое личное мнение по поводу медицинской реформы – когда в стране война, медицина должна быть на уровне. У нас в МОЗе работали два бойца, которые пришли вместе с командой Супрун. Когда они разгребали входящую корреспонденцию, которую не разбирали десятилетиями, находили много предложений, причем больше всего от Японии, материальной помощи для возрождения медицинских центров, покупке оборудования, лекарств. А это все даже не рассматривалось!
– Что Вы узнали о себе на войне? Как изменились?
– Я всегда себя считала непоколебимым, морально устойчивым человеком. Первые три-четыре раза, когда занималась похоронами, я плакала, а потом стала держать себя в руках. Думала, что чувства притупились, и на меня это никак не повлияет, не оставит никакого отпечатка. Но на третий год войны поняла, что заболела и мне стало намного тяжелее делать то, чем занималась на войне. Я все время загоняла глубоко в себя свои эмоции, потому что постоянно надо было быть собранной: кроме того, что ты занимаешься похоронами, надо еще оказывать какую-то психологическую поддержку близким родственникам, при этом надо выглядеть уверенно. А родственники еще по-разному себя ведут: некоторые бросают трубки, обвиняют тебя в случившемся. Это надо все выслушать и, естественно, ни в какие споры не вступать, просто ждать, когда они успокоятся, а потом уже выходить с ними на связь и доносить информацию, что теперь делать. Это требует постоянного напряжения. И пошел накопительный эффект, который в один момент выплеснулся. И тогда я поняла, что я обычный человек, что у меня есть эмоциональный психический предел. Я осознала, что уже никогда не буду той инфантильной, беззаботной девушкой, которая занимается мотокроссам, бегает в бар с подружками или просто заботится о семье. Я уже не испытываю полный диапазон всех позитивных эмоций.
– Как это ни трагично звучит, многим в городе абсолютно все равно, чем вы там занимаетесь, что происходит на войне. Как Вы к этому адаптировались?
– Чтобы спокойно себя чувствовать, мне тоже нужно «забить» на тех людей. Они мне ничего не должны.
– Но какие-то разговоры, наверное, случались?
– Каждый такой разговор для меня заканчивается обидой, испорченным настроением и разочарованием. Я стараюсь держаться своих и не общаться с теми людьми, которые пытаются демонстрировать свой пофигизм. Есть люди разумные – они себя не видят в этой войне, у них свое мнение – что угодно могут придумывать для своего оправдания, но они, по крайней мере, не насаждают своего мнения и не пытаются доказать мне, что я делаю что-то не то. Как только человек начинает мне это демонстрировать – я с ним просто не общаюсь. Зачем я буду напрягаться, что-то объяснять, если он все равно этого не поймет? По человеку видно сразу, кто тебя поймет или хотя бы выслушает, а кому это не нужно. Бывает, меня несет, я вступаю в спор, аргументы заканчиваются – причем, они у меня моментально заканчиваются, просто потому что я не хочу их озвучивать.
– Есть то-то такое, чего Вы боитесь?
– Да, я боюсь за дочку. Она была у меня в лагере «Азовец». Прошлое лето и половину позапрошлого она уже работала там воспитателем. Они ездили в Урзуф и в Юрьевку на экскурсию. В этом году она поступает в медицинский институт, хочет быть хирургом.
– А что Вы никогда не простите даже близким людям?
– Я могу, конечно, говорить что, не прощу предательства, но близким прощу все. Мне кажется, я не смогу долго таить эту обиду, я в этом плане слабый человек, мне становиться всех жалко.
– У Вас много друзей?
– Очень близких мало. Есть хороший друг – боец, инвалид, который мне очень дорог, и две подруги- коллега из больницы Мечникова, и моя тренер с которой я занимаюсь мотокроссом.
– А если нужен в жизни совет, к кому обращаетесь в первую очередь?
– К маме.
– Что Вы цените больше всего в людях?
– В последнее время – взаимность, доброту, благородство.
– А как для себя расшифровываете слово «патриот»?
– Это человек, который осознает, что государство, в котором он живет, – это его дом, его семья. Что к нации надо относиться бережно, ответственно.
– Чем любите заниматься в свободное время?
– Гонять на мотоцикле (смеется). Но я не выезжаю на дроги общего пользования, честно говоря, боюсь – у нас нет культуры вождения. И люблю проводить время с ребенком.
– Ваши любимые фильм, песня, книга?
– Любимый фильм – «Сталкер» Тарковского. Читать люблю научно-популярную литературу, я по образованию математик – закончила мехмат в университете им. Шевченко. Люблю книги Пелевина. Я меломан, люблю старый рок, выросла на нем – папа слушал Deep Purple, Pink Floyd. Я слушаю очень тяжелую музыку: грайндкор, брутальный дэт-метал. Попсу не слушаю вообще, джаз не люблю. Хотя , сейчас же очень много жанров в музыке, люблю «математический метал», мат-метал, это джазовая гармония, положенная на тяжелые рифы. Есть такая группа – Meshuggah, я ее очень люблю.
– Что в жизни важнее свободы?
– Наверное, ничего, кроме семьи.
– Есть любимое изречение?
– Я очень люблю цитировать Леся Подервянского, и все мои любимые выражения – оттуда.
– Вы счастливы?
– На данный момент – да.
– О чем мечтаете?
– О том, чтобы у нас в стране наладилась нормальная мирная жизнь.
– А если начнется горячая фаза войны, что будете делать?
– Пойду воевать! Скажем так: в пехотном батальоне мне делать нечего, я буду на своем месте.
Игорь Полищук,
Наталья Кряж,
Алексей Суворов
Фото на обложке: Аня Суворова
Матеріал і фотографії розміщені на умовах ліцензії Creative Commons Attribution 4.0 International
