Игорь – киевлянин. Закончил столичный институт народного хозяйства. До войны – финансовый директор компании, выпускающей хай-тек измерительные приборы. Как только учуял в стране вонь “русского мира”, засобирался на фронт. Отстоял очередь в военкомате, нарвался на растерянного служивого, не знающего что ему делать с неожиданными добровольцами. Решил искать людей более конкретных. Так оказался среди “черных человечков”, позже трансформировавшихся в батальон, а еще погодя – в легендарный полк “Азов”. Первое оружие – кусок арматуры, выкрашенной в черный цвет и перемотанной изолентой под руку. Когда появился автомат – “афганское” прошлое в спецназе стало более отчетливей. Оттуда всплыл и позывной.
По словам Игоря: “Так совпало, что тогда стрелять в “Азове” умели я, “Боцман” и “Палий”, а вот в тактике разбирались я и “Боцман”. Штурмовое подразделение “Душмана” воевало в Марьинке, зачищало окрестные села, “выкуривая” оттуда боевиков-сепаратистов. Потом Игорь был переведен в полковой штаб, где сгодились его голова и опыт для планирования операций. Официально в структуру МВД оформлен в декабре 2014 года. С 1 января 2015 года переведен в Национальную гвардию. С этого же дня стал командиром танковой роты, а потом – возглавил 2-й батальон, в который эта танковая рота и входила. Как только “Азов” оказался подразделением Нацгвардии, воевать стало эффективнее – появились минометы, танки и прочее тяжелое вооружение.
И тут – как арматуриной по темени, в угоду преступным политамбициям горе-главнокомандующего – полк вывели с передовой. После успешных знаковых боев. После исторических побед. Когда небывало возрос профессионализм бойцов. Когда они свыклись с войной. Когда “Азов” стал не только лучшим добровольческим подразделением страны, но и среди всех боевых единиц армии Украины находился в “призерах”. Тогда Игорь уволился в запас. Для него на второй линии фронта войны не существовало. Как и боевые побратимы, после окопа не покинул “азовскую” семью. Сейчас руководит Винницким областным отделением партии “Национальный корпус”.
Мой друг однажды изрек: “Азов” без “Душмана” – что штаны без карманов!” Игорю 53. Совсем недавно у него родился сынок. Старшей дочери – 31. Матерые мужики такого калибра отлично работают на всех “фронтах”.
– Игорь, Вы кем мечтали стать в детстве?
– Когда был совсем маленьким, хотел служить в военно-морском флоте. А потом – физиком. Я даже окончил специализированную школу на Оболони – № 157.
– До войны у Вас была вполне мирная профессия – финансовый директор.
– Был и директором, и главным бухгалтером, и собственником, и консультантом. И, в конце концов, был финансовым директором компании, которая соединяла меня с моей детской мечтой – стать физиком. Это была компания «Хлебсервис», которая, несмотря на это непонятное название, занималась разработкой оптического измерительного трансформатора тока. Этот измерительный прибор – реальный хай-тек, которого не так много в мире. И по сравнению с продукцией конкурирующих фирм, по некоторым качествам даже превосходил ее.
– Имея такую мирную профессию, как Вы оказались на войне? Помните тот день, который стал решающим?
– Это было так же, как и со многими людьми. По-моему, 22 марта – в день, когда Путин требовал в Думе права на введения к нам войск – я ехал в такси, был включен приемник. И в тот момент, когда они единогласно проголосовали за такое право, я попросил водителя свернуть в военкомат.
– А как отреагировала на это Ваша семья?
– Я до этого был на Майдане. Все волновались, но неожиданностью ни для кого это не было, все знали, что при таких обстоятельствах я пойду в военкомат. И когда я туда пришел, там была очередь, что меня, честно говоря, порадовало. Человек 20-30 стояли и возмущались, потому что в военкомате недоумевали: зачем все пришли, если они ничего не объявляли. Нам всем дали какие-то бумажки с номерами телефонов, записали наши и пообещали позвонить. Я понял, что звонить никто не собирается, и начал искать своих приятелей по Грушевского, молодых людей из организации «Патриот Украины». Нашел их на седьмом этаже КМДА. Сказал, что хочу вступить в организацию, там тогда были такие известные в узких кругах личности как «Отто» и «Один» (который в то время был еще известен как «Рэм»), которые меня приняли. И я участвовал в первых выездах на Харьков, в имитации штурма Верховной Рады, когда принимался закон об амнистии политзаключенных, по которому тогда выпустили и Андрея Билецкого, и «Черкаса», и «Витуса», и Юлю…
– Откуда взялся Ваш позывной – «Душман»?
– Обычно такие прозвища давали людям, которые в советские времена были в Афганистане. Оно появилось лет за пять до этих событий, а потом стало моим позывным.
– Что значит для Вас полк «Азов»? Скучаете по тем временам, о которых сейчас говорите?
– Да, конечно. В 2014-м, 2015-м было много драйва. Любой человек, прошедший фронт, скажет, что в этих маленьких коллективах, которые формируются – отделениях, взводах, ротах – складываются очень теплые братские отношения, которых, как правило, нет в мирной жизни. Можете дружить с кем угодно, как угодно долго, но не факт, что этот человек придет вам на помощь. А там все по-другому, и по этому все скучают, именно это держит этих людей вместе всю следующую жизнь.
– Насколько я знаю, в Афганистане Вы служили в спецназе, а в «Азове» Вам поручили командовать танковой ротой. Как это произошло?
– Это произошло не сразу. В 2014 году, после штурма Мариуполя, мы начали формировать батальон. Тогда мы были батальоном патрульной службы особого назначения Киевской области. Но понимали, что мы не милицейское, а воинское подразделение, что не будем заниматься режимом в тыловых городах, не будем заниматься патрулированием городов, что наше дело – это передовая или работа за передовой с той стороны. Поэтому формировали батальон по армейским стандартам. Мы понимали, что если хотим воевать с российской армией, надо создавать не подобие российской армии, а что-то выше ее по стандартам. И мы втроем обсуждали этот вопрос: Андрей, «Боцман» и я. До Мариуполя у нас было 100-150 человек, ими было легко управлять. А после Мариуполя возникла необходимость создать подразделение: к нам приходили люди, мы поняли, что набралось уже три роты плюс отдельные взводы, и надо было создавать штаб. К тому же у нас появились инструкторы, настоящие военные специалисты, получившие образование и в советских военных ВУЗах, и в Америке или в Англии – у кого как. Это были грузины, которые и сегодня в «Азове», люди, которые были полковниками в армии, в грузинских службах безопасности. Поэтому мы сразу же делали штаб батальона четко по стандартам, традициям, принятым в англо-саксонских армиях. Это был штаб со всеми наименованиями отделов – J1, J2, J3, начальником штаба был Троян, а начальником центра боевого управления был я. И поскольку наполнить все эти отделы было невозможно, мы разделили все мероприятия таким образом, что Троян отвечал за материально-техническое снабжение, а планирование боевой работы ложилось на меня. Именно в этом качестве я был в Марьинке, в Новом Свете и в Иловайске. Моей задачей было планирование, насколько это вообще возможно на батальонном уровне, тем более, что у нас были, скорее, набеговые операции. И я же был командиром во время некоторых операций в Новоазовске и в Иловайске. Потом мы помогали Андрею избираться в Верховный совет, обсуждался вопрос что и как, и я сказал, что если у нас когда-нибудь будут танки, хотел бы ими командовать. И не потому, что мне нравятся именно танки, а потому что понял, что имею некоторый критический уровень решительности в характере, который позволяет мне быть именно танковым командиром. И когда нас в октябре вывели уже с передка, поскольку мы, типа, милиция, и начали ставить наших ребят на блок-посты, а Андрей был избран в Верховный совет, я стал командовать танковой ротой.
– Какой день на войне оказался для Вас самым памятным?
– Могу не вспомнить даты, но те дни, те острые моменты, когда мы были в бою, я помню от начала до конца. Чаще всего вспоминаю бой в Грабском 10 августа и бой в Иловайске 20-го, когда погиб «Моджахед» и погибли «Аксен» и «Хома».
– А как Вы относитесь к смерти на поле боя? Вы готовы были к этому?
– Все были готовы. «Азов», может быть, именно этим и отличался от остальных подразделений, по крайней мере, в 2014 году. Смерть товарищей не производила деморализующего впечатления, нас это не выбивало из колеи. Еще до того, как мы начали штурм Мариуполя, в первую минуту парень-легионер нарвался на «растяжку» – это было единственное тяжелое ранение тогда. Очень тяжелое ранение, мы даже не понимали, выжил он или нет, его забрали в больницу. Он за жизнь боролся в буквальном смысле слова несколько лет. Потом боролся за то, чтоб ходить, потом за то, чтоб двигать руками. Слава Богу, все это происходило в клинике «Шарите», а не где-то в киевских госпиталях, поэтому, в конце концов, он сейчас в порядке. Но даже его тяжелейшее ранение в первую минуту боя не вывело ребят из строя, все понимали, что мы должны начать и закончить. В Марьинке перед нами было несколько попыток зайти и зачистить ее. Например, туда пыталась зайти «Альфа» На входе подбили их машину, появились раненые, они сразу же их подхватили и – назад. 51 бригада тоже делала попытку зайти в Марьинку, и один раненый вернул их назад. У нас – на первой же минуте подрыв на фугасе, 14 тяжелораненых, из них двое погибли: один минут через 10, другой в госпитале в Волновахе. Причем это были знаковые люди, неформальные лидеры в коллективе. Само по себе отделение, которое так пострадало, состояло далеко не из последних людей, и остальных это не остановило. Большую часть Марьинки мы зачистили, основную работу сделали разведчики: поубирали пулеметчиков, снайперов в многоэтажках на входе. А первый батальон нарвался на засаду уже перед Александровкой. Тем не менее, они разгромили эту засаду, умудрились никого при этом не потерять ни убитыми, ни ранеными. Там была даже попытка контратаки со стороны сепаратистов: они пытались по «зеленке» зайти со стороны интерната, и там их отбили. Все произошло очень хорошо. Решительность наступления всегда производила неизгладимое впечатление на сепаров: они сразу старались убежать.
– А правда ли, что когда очень страшно в бою, все вспоминают Бога?
– Со мной такого никогда не было. Все зависит от того, занят человек в этот момент или нет. Когда отвечаешь за людей и сидишь под обстрелом, ты следишь за тем, что происходит и руководишь процессом, нет времени думать о чем-то другом. Надо людей держать, приводить кого-то в чувство, заботиться о том, чтобы эвакуировали раненых, все время думать о состоянии техники.
– А не во время боя? Вы верующий человек?
– У меня даже есть богословское образование: заканчивал философско-богословский факультет Карпатского университета. Я, скорее, митраист. Мало кто понимает, что это значит.
– Вы до войны и после – два разных человека? Или нельзя так сказать?
– Скажем так: я в Афганистане и я на этой войне – два разных человека. Там мы «отбывали номер».
– Вы были срочником?
– Я был сверхсрочником. Там у каждого своя цель была , например, орден заработать. Был азарт взять караван, в котором можно было что-то для себя найти: телевизор, кроссовки, «Тойоту» отжать. Это было весело, престижно. Потом все можно было поменять, подарить – вывезти не было возможности. Был азарт, но не было высокой мотивации. А здесь было совсем по-другому: за нами страна. Мы понимали, что, скорее всего, большой войны не будет, но только в том случае, если мы покажем твердость и желание защищать страну. А сколько дадим слабины – настолько и влезут к нам. Не знаю, все ли себе давали в этом отчет, но те, кто командовал «Азовом», понимали это очень четко и относились к этому серьезно. Бывало, Андрей не спал неделями – не было ни времени, ни возможности. Я, бывало, неделями не выходил из подвала, где был центр полевого управления. У меня собака одичала в «Азове». Не с кем было оставить ее в Киеве, я взял с собой.
– Какая порода?
– Дратхаар. Кто-то из ребят ее кормил время от времени, пока я сидел в подвале. Я брал ее с собой, но она полежит часик-другой – и просится наружу. Пол холодный, дышать нечем (смеется).
– Вы пришли с войны, а многим людям в мирной городской жизни вообще плевать, чем вы там занимались, что такое «Азов». Как Вы это воспринимаете?
– Понятно, что нам это не нравится, мы этого не понимаем, и нам обидно.
– Были какие-то конфликты на этой почве?
– Да, постоянно возникают какие-то конфликты. Какой-нибудь пенсионер рассказывает, что мое «убд» – это то же самое, что его пенсионное удостоверение. Понятно, что после этого хочется сломать ему челюсть, или руку, или ногу и очень тяжело сдерживаться.
– Как, по Вашему мнению, закончится эта война?
– У любой войны два варианта: либо победа, либо поражение. Ну, или какого-то рода соглашение. Если бы мы, к примеру, воевали с Румынией, этот конфликт мог бы закончиться компромиссом. Но в войне с русскими этого третьего варианта, думаю, нет.
– А как Вы думаете, как нам достичь победы?
– Тут надо понимать, что такое победа. У многих это понятие ассоциируется с войнами двадцатого века, когда победа – это полная оккупация территории. Как, например, победили гитлеровскую Германию? Оккупировали территорию, разгромили страну, наложили репарации, изнасиловали всех женщин. Что там сотворила советская армия: отобрали все велосипеды, автомобили, ковры, столовые сервизы, швейные машинки, шубы, ночные сорочки – то, что у нас в некоторых семьях до сих пор еще хранят или носят. В нашем случае победа – это, скорее всего, восстановить границу и, наверное, добиться таких условий, которые бы сделали какие-либо агрессивные действия со стороны России против нас невозможными. То есть, получить какие-то гарантии. Думаю, такие гарантии могла бы дать довольно широкая демилитаризированная полоса на юге России. Просто запретить России иметь какие бы то ни было армейские части в 500 километрах от границ Украины. Естественно, с предоставлением гарантий, что мы эту границу тоже не нарушим. Возможны и какие-то другие гарантии, но вот это была бы победа. А поражение – это российский контроль политики и экономики Украины, как внутренней, так и внешней. На мой взгляд, эти вещи являются неприемлемыми.
– Как Вы для себя определяете значение слова «патриот»?
– Человек, любящий свою страну и готовый защищать ее.
– Есть что-то, чего Вы боитесь?
– Боюсь позора в своем понимании этого слова. Я с большим трудом пережил тот факт, что мы вышли из Иловайска. 20-е число – самый тяжелый день за всю эту войну для меня.
– А что способно вышибить из Вас слезу?
– Воспоминания о погибших ребятах. Об «Аксене», о «Хоме», с которыми мы были в хороших отношениях. Им всего 18-19 было…
– Что значат для Вас награды?
– Признание заслуг.
– Чего Вы никогда не простите даже близким?
– Я не сталкивался в своей жизни с предательством, но его бы не простил. Не простил бы придурковатости, которая приводит к гибели людей. Был у нас некий боец, который конкретно виноват в гибели «Моджахеда». Из-за его идиотизма мы остались без нормальной связи, пошли в бой с бытовыми аналогами радиостанции, которые прослушивались, легко глушились. Я ему простить этого не могу.
– У Вас много друзей?
– Нет.
– А что является дружбой в Вашем понимании?
– Это взаимопонимание, единообразие целей и мыслей.
– Есть что-то такое, за что Вам стыдно?
– Я испытал стыд, когда мы выходили 20-го числа из Иловайска. Решение это принимал Андрей, и оно было правильным. И мне стыдно, что я тогда его не понял. Дело в том, что после нашей успешной акции в Новоазовске, Андрей специально отправлял меня и «Боцмана» по всей линии фронта для того, чтобы оценить обстановку. И он тогда сказал, что нас скорей всего отправят в сектор Д, потому что в секторе М ничего не происходит. И говорил, что надо найти форму правильного вхождения в эту войну, потому что наши люди на тот момент по уровню боевой подготовки были еще, мягко говоря, не на самом высоком уровне, и надо было идти туда, куда готовы. Когда мы вернулись, доложили, в том числе и письменно, что, скорее всего, попадем в окружение в районе Иловайска. Тогда там был только один блок-пост 39-го батальона, никаких сил еще не накапливалось. Но значительные силы были в районе Амвросиевки и Саур-Могилы. Мы там блокировали границу, были пограничники в больших количествах. И мы тогда уже имели данные, что русские накапливаются в районе Успенки – артиллерия, танки, мотопехота. Мы понимали, как это будет, и почему русские ждут. Андрей информировал об этом и генеральный штаб, и министерство, я предупреждал об этом Антона Геращенко и генерала Нацгвардии Рудковского. Причем Рудковский воспринял эти предупреждения серьезно и докладывал непосредственно начальнику генштаба Муженко. А в ответ услышал: «Не ссы, генерал, не твое это дело!» Более того, мы даже рекомендовали, где можно было бы поставить артиллерийские подразделения для того, чтобы купировать это наступление. Но к нам и тогда не прислушались…
– А если бы Вы сейчас встретили Муженко или экс-главнокомандующего Порошенко, что бы им сказали?
– Ничего не говорил бы. Бил бы долго. Поэтому у нас поступок «Одиссея» никто не осуждает. Я считаю, что эти люди по горло в крови наших солдат, и они должны нести ответственность. Если я за месяц мог предусмотреть ситуацию с Иловайском, то это наверняка понимали в генеральном штабе. Это сто процентов не была случайная ошибка, в которой можно сделать поправку на неожиданные действия противника. Все было ожидаемо и прогнозируемо.
– Есть ли человек, перед которым Вы хотели бы за что-то извиниться?
– Думаю, нет. Никого из достойных людей не обидел.
– Когда Вам нужен совет, к кому обращаетесь?
– Есть у меня несколько друзей, к которым я обращаюсь. Раньше по всем вопросам обращался к отцу, он умер год назад. Сейчас по многим вопросам советуюсь с женой.
– Что Вы цените в людях больше всего?
– Честь, верность.
– Чем занимаетесь в свободное время?
– Сыном. Ему полтора месяца. А моей дочери 31 год.
– Ваши любимые книга, фильм песня?
– Я люблю экономическую историю, она много мне дает в понимании жизни и результатов принятых решений. Результаты войн, побед и поражений всегда видны по экономике страны. А моя любимая книга – «Приключения капитана Блада», фильм – «Спасти рядового Райана», песня – «Марш Украинской армии».
– Что в жизни важнее свободы?
– Ничего нет важнее свободы.
– А милосердие важнее справедливости?
– Нет.
– Что означает для Вас слово «любовь»?
– Верность.
– Что для Вас семья?
– Любовь и верность.
– А дети?
– Дети – это радость.
– Самая крутая драка, которая у Вас была?
– В моей жизни был период, когда я провел несколько лет в гостях у «деда Лукьяна». И мои «доброжелатели», которые были на воле, постарались организовать мне «пресс-хату». В то время профессиональных «пресс-хат» на Лукьяновке уже не было, но для меня попытались сымпровизировать. Людей туда подобрали очень неприятных, но не спортивных. Поэтому мне вполне удалось запрессовать эту хату. Но это была драка, что называется, за жизнь.
– А за что Вас посадили?
– У меня есть документ из городской прокуратуры Киева – постановление о закрытии уголовного дела. Там есть формулировка: «в связи с отсутствием события преступления».
– То есть, все было высосано из пальца. А есть у Вас непосредственный враг какой-то по жизни?
– У всех активных людей есть враги, я надеюсь, что у меня их достаточно.
– Вы часто пользуетесь нецензурной лексикой?
– Да. Думаю, что мог бы быть чемпионом в этом.
– Если начнется горячая фаза войны – пойдете на фронт?
– Да.
– Вы счастливы?
– Вполне.
– О чем мечтаете?
– Я хотел бы увидеть Украину другой: не депрессивную территорию, а вполне процветающую страну, которая способна ставить перед собой высокие задачи и достигать их. Меня очень удручило, когда мы сделали оптический трансформатор, а он оказался никому не нужен. Хотя он нужен реально. Это вещь, материальная база, которая позволила бы построить в Украине умную энергосеть. Но люди, которые управляют отраслями, не настроены на то, чтобы что-то внедрять. Они зарабатывают, занимая определенные кресла, вместо того, чтобы получать деньги за то, что что-то сделали. Я бы хотел видеть нашу страну, в которой президент гордился бы свершениями, а не тем, что украл пять миллиардов.
Если вспомнить Ваш вопрос о том, во что я верю, Вы же понимаете, что я не митроист. Эта религия умерла давно, и мы не понимаем, во что эти люди реально верили, потому что о митре очень много противоречивых данных. Но в зороастризме и в митроизме как его ответвлении было одно – эта религия своим последователям запрещала врать. И мне откровенно не нравится симуляция деятельности. Если Вы посмотрите на то, что происходит в Украине – здесь чуть ли не большинство людей не работают, а симулируют. К сожалению, и на войне многие симулировали активную боевую работу. И я не могу сказать, что у нас таких проявлений не было. В меньшей степени, конечно, – у нас за это по голове не гладили – но это было.
– Что бы Вы еще хотели сказать нашим читателям, о чем, возможно, мы не спросили?
– Я хотел бы, чтобы больше людей в Украине понимали, что каждый день, когда мы откладываем реформирование нашего общества, лишает нас шанса нормально жить. А мы откладываем, когда не голосуем за «Национальный корпус», потому что, на мой взгляд, это единственная сила, которая ставит перед собой именно такую цель. Причем, даже если сегодня мы начнем реформирование, людям нашего возраста уже не светит дожить до тех лучших времен. Потому что на это уйдут десятилетия. Хотя начало позитивных изменений мы можем увидеть.
– А как Вы считаете, Андрей Билецкий смог бы построить государство наподобие полка «Азов», который является образцом воинской доблести, порядка, чести?
– Никаких сомнений, что именно Андрей может это сделать. Мы все внесли вклад в создание «Азова», но именно Андрей собрал этих людей, разных по возрасту, профессиям, местам жительства, говорящих на разных языках , определил направление деятельности и вдохновлял. Он имеет талант прирожденного лидера, видящего главное, которое очень нужно сейчас нашей стране.
Игорь Полищук,
Наталья Кряж,
Алексей Суворов
Фото на обложке: Аня Суворова.
